Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая - Элигий Ставский

— Ну-ну, — как-то неопределенно говорит рабочий, говорит это уже на ходу.

На отцовской Вилькиной гимнастерке дырки от орденов и следы от полосок, которыми отмечались ранения. Золотая — за руку, которая осталась где-то у Курска. Слышно, как на станции звонит телефон.

Теперь нам не до муки. Надо куда-нибудь уходить от этого здания подальше, чтобы никому не мозолить глаза, В каком-нибудь овраге переждать ночь, а утром незаметно юркнуть в поезд, который идет на Львов. И чтобы так не везло!

Молча, не глядя друг на друга, мы пересекаем полотно, идем к дубу. Снова слышатся чьи-то шаги. И вдруг Вилька начинает громко и неестественно смеяться.

— А майор-то, майор! — сквозь смех кричит он.

— Какой майор? — Я цепенею от его смеха, смотрю по сторонам, останавливаюсь.

— А полковник-то, полковник!

— Какой полковник?

— Как же мы его теперь найдем? — Вилька смотрит на меня совершенно бешеными глазами, так же неожиданно замолкает и стучит пальцем по лбу.

Возле дуба мы нашли узкую тропинку и побрели по ней. Нам хотелось есть, и мы уже одурели от «Казбека».

Солнце садится, и уже чувствуется, что будет холодный туман, трава начинает темнеть, и синева наверху холодная, и даже розовый свет на западе больше напоминает сияние, чем закат. Открылся небольшой кустарник. Может быть, мы уже перешли границу?

— Купишь с тобой муки, — ворчит Вилька. — И почему ты какой-то непутевый?

Я устраиваюсь под кустом, ломаю ветки, чтобы лечь на них. От папирос во рту горько и сухо.

Вилька подбрасывает мне веток, потом снимает гимнастерку, протягивает.

— Чего сало не брал?

— А ты?

— Ты можешь не каркать?

— Могу.

— Ну какая тут граница? Забрали бы нас уже давно. Лежи себе и помалкивай. И не ори на целый километр, говорю тебе еще раз.

— Не замерзну я и так.

— Бери, я тебе говорю. Схватишь воспаление легких, что мне с тобой делать?

— А если тут ходят с собакой?

— С крокодилом тут ходят. Географию учить надо было лучше. А спичек там еще много?

— Ты же сам хотел до Перемышля.

— Тихо, ведь сказал я тебе уже. Лежи тут как мертвый. Идет кто-то вроде...

Из оврага тянет сыростью. Внизу бежит ручей, коричневый и, наверное, ледяной. По другой стороне оврага прыгают вороны. Я натягиваю Вилькину гимнастерку. Настороженно посматриваю по сторонам. Кусты кажутся взъерошенными, не такими, как бывают на самом деле. И что-то шевелится в них.

— Деньги-то у тебя целы? Ты ведь и потерять можешь, тебе недолго.

Я протягиваю Вильке полу пиджака.

— Вот. Целы.

— Не трясись, — говорит Вилька. — Через три дня будем в Ленинграде. Ездить с тобой — одна каторга, скажу я тебе. И не щелкай портсигаром. Взял зачем-то у этого солдата портсигар. Вот привязался на мою голову. Зачем ты взял этот портсигар?

— А я разве тебе не говорил, что нужно купить буханку хлеба?

— Кто говорил?

— Я.

— Вот и ешь теперь, если говорил.

В небо всегда приятно смотреть, потому что сразу же начинаешь мечтать и мысли приходят большие, светлые, по-настоящему человеческие. Но лучше всего смотреть на небо вечером, вот в такую как раз пору. Тогда оно разное. Заложив руки под голову, я смотрю на небо. Тот край, который прямо передо мной, розовый и белый, и чистота там такая, что хочется протянуть руку и прикоснуться к ней, то как будто небо какой-то другой планеты, где горы из отшлифованного гранита, дороги из белого камня, где деревья все до одного похожи на кипарисы, но только разных цветов — есть оранжевые, как апельсины, есть сиреневые, есть голубые, и вода в реках такая, как бывает тихим и пасмурным утром в море — прозрачная и зеленоватая. Если смотреть точно вверх, небо густо-синее, плотное и глубокое, и можно ясно представить, что там бездна, в которой плавают звезды, огромные и крохотные, там они перемешиваются, взрываются, разлетаются на куски и несутся дальше, становятся все меньше, подобно камню, летящему в глубину колодца, такого колодца, у которого нет дна, и если свесить голову, то уже не удержишься — полетишь вниз, заскользишь, унесешься. Остается еще часть свода. Я перевожу глаза и вижу: медленно расползаясь, теряя свою сочность, синева начинает сереть и оставшийся кусок неба как будто покрыт дымом, сделан из дыма, и скучен, и никому не нужен, — там уже ночь.

Я приподнимаю голову и прислушиваюсь.

— Собака, что ли, лает?

— Нет, это корова лает, — вздохнув, говорит Вилька.

Он лежит вытянувшись, подложив руки под грудь, и смотрит то в землю, то куда-то за кусты. У него острые скулы, впавшие щеки, широкий нос с глубоко вырезанными ноздрями. Он для меня идеал мужской красоты. А сейчас, припавший к земле, тонкий, даже плоский, он напоминает мне солдата, который лежит в засаде, лежит терпеливо, чутко.

— Дворняжка какая-нибудь, — говорю я.

— Нет, честное слово, ужасно противно с тобой ездить, — подчеркнуто громко говорит Вилька и переворачивается на спину. И тоже долго смотрит в небо.

— А если мы перешли границу, — продолжаю я, — подадимся куда-нибудь в Данию.

— Это зачем?

— Или в Португалию.

— Или в Мексику, — со злостью передразнивает Вилька.

— Создадим свою партию, устроим революцию, установим Советскую власть.

Приподнявшись на локте, Вилька смотрит на меня белыми глазами.

— Слушай, ты, может, ненормальный? Прямо не знаю, откуда у тебя это?

— Что?

— Мечтательность какая-то идиотская.

Я ничего не отвечаю Вильке. Но сам полагаю, что мечтательность эта у меня оттого, что я часто думаю о матери, о той зиме, о том кульке сухофруктов. Наверное, от этого.

Когда начинает темнеть, кусты оживают и постепенно придвигаются к нам все ближе. Один куст — человек, другой куст — лошадь, третий — не то верблюд, не то трамвай с поднятой дугой. Слышно, как на дне оврага чисто и звонко бежит вода. Торопится и звенит. Несколько раз доносится грохот проходящего поезда. Стали видны звезды, подмигивающие, холодные, равнодушные. Куст-лошадь повернулся к нам боком, на лошади кто-то сидел.

— Посмотри-ка на свой трактор, — попросил я, дрожа и стуча зубами.

У Вильки были здоровенные круглые часы, шире, чем рука, и не тикали, а скрежетали.

— А ну тебя, — наконец не выдержал Вилька. — То орешь, то щелкаешь своим портсигаром. Вставай, пошли на вокзал, и что будет, то будет. Может, поспим там. Ну давай, давай, а то я уйду один. Надоел ты мне. Нянчусь и нянчусь. Хватит.

Пришлось вставать. Я пощупал свой нос. Это был кусок льда. Такими же были и щеки.

Мы тихо и осторожно раздвигали кусты и шли тихо, время от времени останавливаясь и прислушиваясь.

— Ну вот, теперь кури сколько тебе влезет, — сказал Вилька. — Можешь даже есть эти папиросы. И снимай давай гимнастерку.

В зале ожидания, крохотной квадратной комнате с одним окном и даже без лавки, было человек восемь, как попало одетые, небритые, малоприятные на вид мужчины. Все спали на полу. Под потолком горела небольшая лампочка, светившая тускло и желто. На стене висел плакат: «Береги границу!» Пахло грязной одеждой, чесноком, водочным перегаром. Но зато было тепло. На нас никто не обратил внимания. Мы нашли свободное место, на всякий случай подули на цементный пол, легли и сразу заснули. Нам уже было все равно: задержат нас или нет.

Но и во сне я чувствовал себя виноватым перед Вилькой. Просыпаясь на какие-то секунды, произносил целые монологи, ругал себя и казнил. Это, конечно, я предложил ехать в Перемышль. А Вилька, такой самостоятельный и твердый, зачем-то послушал меня. Но я что-нибудь придумаю. Мы все равно купим муку. Привезем обязательно, что бы ни случилось. Не можем мы приехать без муки. А Вилька еще жалеет меня. Увидел, что я замерз, и привел сюда. Он бы, конечно, выдержал в том овраге, вытерпел... Ну, я что-нибудь придумаю. У нас будет мука. Честное слово... Не такой я и бесполезный, что могу только мечтать. Вилька еще увидит...

Кто-то переполз через меня, бормотал над моим ухом, терся о плечо, двигая к стене, дышал прямо в лицо чем-то кислым, толкал коленями, а может быть, сапогами. И я был только рад этому. Я готов был на то, чтобы подо мной разожгли костер и сожгли меня или растоптали совсем.

Утром в моем кармане не оказалось серебряного портсигара, но деньги были целы.

— Раззява ты, раззява, — безразлично и пренебрежительно сказал Вилька. — Взял у человека такую дорогую вещь. Должен был беречь всю жизнь...

Роса была на траве и на рельсах, за деревьями висел туман, холодный, белый, дуб казался светлым, желтый дрожащий свет лежал на здании вокзала, песчаная насыпь тоже точно посветлела, посветлели и дальние кусты, посветлела и Вилькина гимнастерка, небо расстилалось глупо-синее, и солнце, квадратное, еще жидкое, еще не распалившееся, как-то боком-боком поднималось над землей. Пахло сырой травой, сырыми листьями, просмоленными шпалами. Тополя время от времени вздрагивали от утреннего ветра.

Через десять минут придет поезд и все кончится, если кто-нибудь сейчас не подойдет к нам. Все кончится. Человек пятнадцать мужчин и женщин с мешками и чемоданами стояли на платформе. Все штатские. Мы уже давно ощупали каждого глазами и теперь ждали, кто еще выйдет к поезду. Что, если пограничники, и снова начнется проверка документов?